Иван ГрозныйCтихи Ф.И.Чуева
из сборника "Русский пламень",М.,"Советский писатель",1990г.
Зачем срубили памятники Сталину?
Они б напоминали о былом
могуществе, добытом и оставленном
серьезным, уважаемым вождем.
В любое время и во время оно
стоять на мертвом- боже упаси!
Покойника, по древнему закону
не принято тревожить на Руси.
По мертвому ходить не полагалось,
могилу разворачивать-грешно.
Такая нам история досталась-
России вечно что-то суждено.
И сколько было у неё величеств!
Мне как-то дед сказал:- Помаракуй,
всё культ да культ...
Была такая личность-
и потому, наверно, был и культ.
И что вы там о нем не говорите
Как ни судите горько, горячо,
оставил он шинель, потертый китель
да валенки подшитые ещё.
Но он к тому ж оставил государство
с таким авторитетом на земле,
что, милый мой, тут некуда деваться-
себя представьте хоть на миг в Кремле.
И всё, что обозначил он устами,
Под стать ему лишь было одному.
-Какой ты Сталин?
Я ещё не Сталин!-
говаривал он сыну своему.
И на священной каменной трибуне
в седой мороз седьмого ноября
он верил в тех, что верили в июне,
спокойно о победе говоря.
Какая ж клокотала в нем природа
и как он исполински понимал,
когда здоровье русского народа
он высоко над миром поднимал.
Неужто так же сумрачно и тихо
он убивал на русском языке,
какую правду он унес,владыка,
в своем рябом, оббитом кулаке.
Она первична, правда, а не слава,
Она за ним стояла у руля,
ее не свалишь краном с пьедестала,
и не зароешь даже у Кремля.
Мы знали правду, дети перелома,
мы, дети безотцовщины, войны,
в кирпичных городах и на соломе
его улыбкой были спасены.
Быть может, мы любили безответно-
к такой любви не прикоснется тлен.
Мы Сталина любили беззаветно,
какую веру дали нам взамен?
Мы верили, а веру убивали...
Но от неверья трижды тяжело,
и "Сталин-наша слава боевая"
мы пели вызывающе и зло.
Уже нам просто верить надоело,
уже нам подоспело все узнать.
Не наше дело-это наше дело,
как будто маму обижают, мать.
И правда, перечеркнутая кровью,
отцовских непридуманных времен,
то наша правда,кровная,сыновья,-
мы были б хуже, если бы не он.
Мы очень непростое поколенье,
нам донести тот пламень и накал,
чтоб первозданно полыхало "Ленин",
чтоб обжигал "Интернационал"!
На наши плечи падает Россия,
на молодость надеется сейчас,
так думайте ж, ребята непростые,-
теперь никто не думает за нас.
Да будет шаг наш точным и могучим!
И это вера, а не просто крик.
За это гибли лучшие из лучших,
и гибли от врагов и от своих.
А кто ходил по Мавзолею Ленина
и получал особые пайки?
Но, если спросят наше поколенье:
-А были ли вообще большевики?
Я знаю их.
Они меня растили.
Горело свято на дверях "Партком".
Несытые строители России,
я тоже с детства был большевиком.
Как все, я грыз макуху с аппетитом,
я счастлив был,
и гордый был, как всё.
Я сын его. И я необъективен.
Ведь это ж не о ком-то - об отце.
1959-1963.
"Ползет над тайгой..."
Ползет над тайгой пожарный дым,
медленный, как печаль.
Не знаю, что будет с народом моим,
но мне его очень жаль.
Жаль, что столько он принял бед
не толечко за себя,
а многим еще и тепло, и свет
отдал, здоровье губя.
Даже если ему ни к чему-
Экий чудной народ!-
никто не скажет спасибо ему,
а скажут наоборот.
Отцы нам хотели счастья скорей,
открыли такую даль!
Нам жаль сыновей и жаль дочерей,
Себя, как прежде, не жаль.
Благодарность
Освобожденные армией нашей
страны, тогда благодарные ей,
быстро про это забудут и скажут-
сами избавились, мол, от цепей.
Вот и подумаешь, стоит ли, братцы,
чтобы кручинилась русская мать,
чтобы над камнем смогли надругаться
и в краснозвездную память плевать!
Всей- как погост, бесприютной- душою
будем признательны, в первый ли раз,
что наконец-то займёмся собою-
некому, знаете, думать о нас.
* * *
"Я люблю Ленинград, будто сам ленинградец,
нет, не просто проспекты, Неву,Эрмитаж,
я люблю это слово- в нём высшая радость,
оттого,что он есть, величавый и наш.
Я скажу "Ленинград"- и рассветом умоюсь,
Это слово прозрачно и звонко как щит.
Ленинград по слогам- как в грядущее поезд-
У истории мира на стыках звучит."
1971 г.
Хватит издеваться над Россией,
гордые собратья и друзья!
Словно ветер правит парусиной,
поплыла от матери семья.
У самой всего недоставало,
в доме пусто, мир или война.
Лучшее она вам отдавала
в самые такие времена.
Ничего не требует наградой,
только слышит издали упрёк.
Так,наверно,сын неблагодарный
маму не пускает на порог.
От былых друзей не жду привета,
а теперь- скорей наоборот,
но по праву русского поэта
не позволю трогать мой народ.
Надоело вместе-уходите!
Как-нибудь,однако,проживём
и свою всеобщую обитель
превратим в надёжный общий дом.
Кто-то будет радоваться очень
и опять сумеет упрекнуть
ту, что хлопатала днём и ночью,
чтобы деткам справить лучший путь...
***
Мальчики, с которыми учился я,
жили с папой - мамою в тепле,
добрые, наглаженные, чистые,
ели помидоры в феврале.
Папы на работе что-то значили,
сыновья тянулись кое-как,
но тогда на всё смотрел иначе я,
светлый, неухоженный чудак.
Думал я: ну, что из них получится?
Маменькины, знаете, сынки...
И стремился стать во всём получше сам -
на свою, на медь, на пятаки.
И старался только на пятёрки я,
воглощая гордый идеал,
но отцовской тёртой гимнастёркою
зависти к себе не возбуждал.
А они шушукались бостонами
меж собой на школьных вечерах.
Нынче стали важными персонами,
добрые и круглые. Вот так.
Я качал намеченные бицепсы,
я в читалке всё перелистал!
Никакой карьеры не добился я,
только от работы подустал.
Повидал,почувствовал, да мало ли!-
знающий, умеющий и злой,-
и засох, придушенный бумагами,
аттестат с каёмкой золотой...
***
В неожиданном, как болото,
небе,дрогнувшем чешуёй,
есть ответчик у самолёта,
признающийся:"Свой","Чужой".
Чтоб не сбили тебя родные
расстревоженные стволы,
в клетку загнаны позывные,
как натруженные волы.
Чтоб худого чего не вышло,
Страж,хранящий чужой секрет,
их огреет сигналом-дышлом,
и они заревут в ответ.
...Развиваемся, изменяясь,
но друзьям отвечаю-Свой!-
и по-прежнему у меня есть
мир зелёный и голубой.
Я б хотел подружить со всеми,
но кому-то чужой, другой...
На лету меня ловит время,
словно птицу,сырой рукой...
***
Где пропала безвестно
вся дивизия в летних боях,
под осколком железным
в медальонном лесу сибиряк
спит под чёрной березкой-
там, где нету ни звёзд, ни могил.
Комполка Рокоссовский
благодарность ему говорил-
далеко, на востоке,
утром, в сумерках юной страны.
Похоронный строки
не размыты ещё, не видны.
Оживляемый снами,
не убит он и даже не спит,
неистлелое знамя
на груди у него шелестит.
И солдату тревожно,
неспокойно под чёрной листвой.
Бродит праведник ложный,
не чужой, но какой-то не свой.
Имена повторяет,
что ему-то до этих имён!
Полуправда вторая
по-над первой проходит как стон.
Он судачит о боли,
о потерях, как филин, вопит,
а в душе-то другое,
ни высот,-лишь болото обид.
Чем такого заденешь,
терпеливая Родина-мать?
Даже славит затем лишь,
чтобы славу свалить, затоптать,
чтобы совесть отшибло
и неверье по душам прошло,
чтобы наши ошибки ,
словно знамя по имени Зло,
на потеху краснели...
И солдат не в бреду, не во сне:
"Я сказал бы сильнее,
да боюсь, не поверят и мне.
Не хочу я нисколько-
потому что не чувствую зла,-
чтоб у вас перестройка
в перестрелку сынов перешла.
Понимете сами,
что в заначке- и правда, и стыд,
и что вечное знамя
на груди у меня шелестит."
***
Вы современность-сладенькую соску-
сосёте, как эстрадник микрофон.
Не Алла Пугачёва, не Высоцкий-
мой современник - князь Багратион.
Меня волнует рядом с образами
боец твердыни Сергиев Посад,
со мною светом делятся Сусанин
и павшие за город Сталинград.
Всё рядом-и события, и даты,
во мне им равный трепет и почёт,
и под щитом петровского солдата
висит военный лётный ветрочёт-
в моей квартире, посреди России,
державы, не доставшейся врагу...
На всё про всё есть мнения иные,
но я-то по-иному не могу.
***
Так повелось, что много крови
Лилось на родине моей.
Чем царь умней, тем он суровей,
А чем добрее, тем глупей.
Терпи и молча благодарствуй,
И сам себе не будь врагом.
В полудикарском государстве
Запретов больше, чем в другом.
Но все привыкли и согласны-
Ведь мы идём своим путём,
и возраст юный и опасный,
а значит, скоро подрастём.
***
Архангельский собор
Олегу Михайлову
Цари в могилах, а вокруг страна,
Она теперь иная, но живая.
Царей терзает личная вина,
как струйка яда, кромка ножевая.
Держава сквозь болото, комарьё,
сквозь память об Архангельском соборе
глядит на отражение своё,
сверля всё больше дырочек в заборе.
Она ещё не выросла сама,
пройдя эпоху войн и революций,
забыв скиты, халупы, терема,
в которые ей больше не вернуться.
Но то, что было, это было с ней,
и славен каждый отблеск тем, что было,
и новый свет шлифованных лучей
нисходит на гранёные могилы.
То наше зренье, излученье глаз,
и кто там-благодетель или аспид?
И хоть уже и царь нам не указ,
уйдём, однако,- этот свет погаснет.
***
Революция -лозунг и драка,
есть на то и на то мастаки,
но теорию Маркса, однако,
вознесли не его земляки.
Да,заманчиво, много резону,
но с оружием, в штатском пальто,
наискось, на дворец, по газону!-
не решился б из немцев никто.
Это, стало быть, русские только,
И характер страны заводной,
что взведён,как пружина винтовки,
на последний, решительный бой.
С той поры мы за всё отвечаем,
голубая Земля высока,
и ничтожны сегодня печали,
если радостью светят века.
Нас боятся,клеймят, ненавидят,
ну а мы, неумехи, творцы,
на кого мы обычно в обиде?
На себя-потому что отцы.
Что бы ни было-мы виноваты,
а иного не ждали небось,
в продувной одежонке из ваты,
побеждая буржуйскую злость.
И волнуется пристально,рядом,
время смертной, прицельной хулы,
как у снайперов под Сталинградом,
что палили друг другу в стволы.
Доживём ли мы сами, не знаю,
но другие народы-браты
донесут непоблекшее знамя-
знамя правды, добра, красоты.
Знамённые стихи.
Нам ни искры нельзя потерять
из того драгоценного знамени,
что согрело отцовскую рать
и вело на такие экзамены!
Нам бы скрытую грязь удалить,
что приклеилась пятнами липкими,
отскрести, чтобы каждая нить
отзывалась октябрьскими бликами.
Только, чтоб не пролезло жульё,
что среди откровенного, смелого
попытаются знамя моё
застирать до предательски белого.
Это всё же не тряпки кусок,
и не просто далёкое прошлое,
над планетою наискосок
в голубое грядущее вросшее,-
полыхает, как детство твоё,
как мечта бунтарей первозданная,
как сыновнее незабытьё,
где полков и дивизий названия.
***
То,что пройдено, прожито,
отошло навсегда.
Вот и школьную рожицу
исчеркали года.
Изменяемся творчески
мы в труде и в борьбе,
изменяются почерки,
изменяем себе.
Память лет, не короткая
у огромных широт,
и держава работает,
ошибается, ждёт.
Дышит, как авиация,
за высоты борясь,
а внизу открывается
безмятежная грязь.
Но не зря называюсь я
гражданином страны,
где начальные завязи
и поныне нужны.
С ними вызреет общество,
как земля в голубом,
и покуда не хочется
говорить о другом.
***
Он отца не пустил на порог,
потому что боялся и тени,
человека, который,как бог,
наблюдал за его поведеньем.
Он отрёкся тогда от отца,
а потом, успокоясь немного,
чтоб в себе заглушить подлеца,
всё свалил на другого, на бога.
Потому что во имя идей
тот, кому он легко поклоняся,
не щадил ни себя,ни людей
и открыл в нём не душу, а мясо.
Чтоб отца своего-каково!-
а потом и усопшего бога...
И похвалит иная эпоха
разрешённую храбрость его.
***
Решили дело упразднить
с параграфами прежними...
Постановите воскресить
людей да с их надеждами!
Слабо небось?Тогда чего ж
Вы судите да рядите?
Я сам себе скажу:-Не трожь,
Не лезь теперь в тетради те!
Ты по-иному видишь мир,
В тебе другое жжение,
ты сам поверженный кумир
на точке воскрешения.
Так поднимайся без обид,
и казни жди, не сетуя,
когда тебя приговорит
судилище посмертное.
Крутые меры.
(монолог чекиста)
Если бредень закинуть жестоко
и по дну негодяев пройти,
попадётся невинных-да столько!-
может, даже один к десяти.
Я согласен быть этим десятым,
пусть пожертвуют мною, но я
буду знать упоённо, что рядом
уничтожено столько жулья.
Ну,подумаешь, сам я погибну
и семья, чтоб не помнила зла,-
я хочу, чтоб врачующим гимном
этой гибели песня прошла.
Чтобы поняли все, как непросто
революцию в душах сберечь
и что в трудностях общего роста
неизбежен карающий меч.
Непритупленный и закалённый
упадёт на притихшую шваль,
погуляет над пятой колонной,
а для этого жизни не жаль.
* * *
Идея жестока, бесчеловечна,
как ни была с виду хороша,
поскольку негуманно и беспечно
сгорают в ней и разум,и душа.
И мечутся таланты, погибая,
из-за неё, как прежде,-за неё,
пока в конце кровавая кривая
устало капнет точками над "ё".
Но что поделать, если так прекрасна
была задумка,да и так близка,
как от руки до солнечного братства
или ещё - от пальца до курка?
И вечное стремление "во имя",
и страстное желание правоты
рискует и своими, и чужими,
стирая добродетелей черты.
Но если болью плачено за это,
то всё простишь, по правде говоря,
когда зажжёт всеобщая победа
такое долгожданное "не зря".
***
Памяти А.Б.Юмашева
Ушёл Герой,
и кто расскажет?
Сейчас другие на виду.
Андрей Борисович Юмашев,
Швырните в них свою звезду!
Да, героизм сейчас не в моде:
-Кому ты нужен,деловой?-
А за окном, как в половодье,
шумит истории прибой.
И каждый сам себя представил
вождём, вотелем, шутом.
Каков народ,
таков и Сталин-
и остальные, что потом.
Но чувство твёрдости, опоры,
как уважение пути,-
твои, спасённые просторы,
отцовский камень посреди.
***
Дед.
(Из поэмы "Андрей Земнов")
"Пожалуй, внучек, ты меня не знаешь
и не слыхал о дедовой судьбе.
Моя судьба-особая, лесная-
О том при встрече расскажу тебе.
Письмо пришло негаданно-нежданно,
написано старательной рукой,
"...с почтением,-заканчивалась странно,-
Земнов Евлампий,дед, Андрюша твой".
На пять утра машину заказали,
встречать с женой поехали вдвоём,
и вот на бывшем Северном вокзале
стоит старик в фуфайке и с узлом.
И дома, стол готовили покуда,
жена Андрею на ухо шепни:
-Ты чувствуешь,вернулся он откуда?
С ним лучше о политике ни-ни.
...Беседа шла степенно, без вопросов,
спокойно дед рассказывал своё,
и только смятый профиль папиросы
выказывал нелёгкое житьё.
Дед,влагу по стаканам разливая,
сказал:-Ослаб я.Прежде, молодой,
бывало, две поллитры выпиваю,
а нынче мне хватает и одной.
Я жил в селе, был первым трактористом,
да стал по разнарядкам кулаком,
а после, на райкоме, и троцкистом-
Ефим Черных сподобил языком.
Он, особист, орал мне:"Враг народа!-
и запросто под следствие упёк,
да вовремя расстрелян был Ягода-
Черных со мной поехал на Восток.
Меня для пересмотра вызывали,
когда наркомом царствовал Ежов,
да после и Ежову надавали...
А я сижу всё...Берия пришёл.
Давай-ка, внучек, борщ пока горячий,
по первой мы за Сталина махнём,
поскольку был хозяин настоящий-
ещё не раз напомним мы о нём.
-Что? За кого? За этого убийцу,
тирана, Чингисхана,палача?
-Вы вроде не успели и напиться,-
жена вошла,-отведайте борща!
О ком вы говорите? Я слыхала,
в театре посидит он, а потом,
чтоб насладиться ужасом подвалов,
сам на Лубянку катит прямиком!
Дед разозлился:-Чепуха какая!
Забили, закрутили вам мозги,
сомненьем в души юные влезая,
неверье вам придумали враги!
Или такие, как Черных, канальи...
Он жив сейчас, он культ громит вовсю
и пенсии добился персональной,
в журнале смелом написал статью,-
мол, вопреки тирану побеждали,
любимое словечко-вопреки!-
мол, как вредил социализму Сталин,
да выстояли мы, большевики...
Со мной сидело столько всякой швали
среди безвинных- нечего скрывать,
и я скажу,что, если бы не Сталин,
советской власти нынче не бывать.
Ей быстро бы головку открутили,
Немало я наслушался таких.
А он,Черных, и в лагере был в силе,
но были и похлеще, чем Черных.
Там среди стойких, преданных и чистых
мошку делили, голод и мороз-
и те, что убивали коммунистов
и поезда пускали под откос.
Один такой рассказывал в деталях,
в верхах служил, мол, знаю, так и быть,
там в комнате одной:"Великий Сталин!"-
в другой - решали Сталина убить.
Когда иные, даже генералы,
на нашу власть острили топоры,
при первых залпах к немцу удирали
таившие обличье до поры.
Коль не было врагов Советской власти
и злого не осталось ничего,
тогда скажите мне: откуда Власов
и целые дивизии его?
Откуда бургомистры Приднестровья
и полицаи, хоть бери в СС?
Перед войной немало было крови,
но этот сброд мы вымели не весь.
За двадцать лет обиженных немало,
Как ни крути и сам как не крутись,
когда людей повсюду изымали,
вступил на сцену местный карьеризм,-
не о спасенье ближнего заботясь,
а где б ещё б шпиона отыскать.
Донос.И провокация. И опись.
Продать готовы собственную мать.
А честные, кристальные,прямые
своею мерой мерили других,
они б не пощадили пол-России
за мягкость, не похожую на них.
Чужие судьбы проплывают мимо
и медленно ровняются с землёй.
Мы жили одержимо, нетерпимо.
Прошёл по душам год тридцать седьмой.
Сурово жили, спуску не давали,
идею стерегли,как патрули.
Но где, когда и на каком Урале
остановить бы немца мы смогли?
Рубила широко и непреклонно,
порою без разбора, наша власть,
но потому и пятая колонна
у нас в стране врагу не удалась.
Когда-то будут правду говорить
и не бояться русского народа,
когда-то уж решаться:так и быть,
чего таить, когда огни и воды...
В глухой тайге заброшенно сгрузили
судьбу мою и молодость мою,
и лишь в душе не проклял я Россию,
но первый тост за Сталина я пью.
Большой вины с него я не снимаю,
своей судьбы не дал бы и врагу,
но всю войну и день девятый мая
я без него представить не могу.
Пусть за себя обидно мне и горько,
но как там душу злом не береди,
он ус покрутит, а дрожат в Нью-Йорке -
такие были на Руси вожди!
А вас потомки не простят вовеки,
хозяев натерпевшейся земли,
за то, что вы такого человека
понять своим умишком не смогли.
У нас в России страшно жить, ребята,
и Пётр Великий тоже знаменит
ещё и тем, слыхал я,-каждый пятый
при нём в стране безжалостно убит.
...Усталый вечер золотил их лица,
но разговор зажёгся не на час.
- Какой бы ни был гений, он убийца!
Он стольких загубил!
-А сколько спас?
Да, сколько спас,-
сосед сказал сердито,
я воевал под Ленинградом мёрз,
мы были в землю жалкую зарыты,
а немец сытно пёр, как паровоз.
Водил в атаку нас храбрейший маршал,
да ничего не получалось, нет.
Прорвёмся с ним, а рядышком-промашка...
И вот в такой отчаянный момент
командовать другого нам прислали-
под пули он не подставлял груди,
как только снова фрицы поднажали,
расставил пулемёты позади,
и-
по своим,
по дрогнувшим,
по нашим...
Он выиграл сраженье-весь рассказ.
Да только жаль-досталось отступавшим,
он столько погубил!
А сколько спас?
1970
Звезда
Не принял Сталин Золотой Звезды.
Сказал:-Её вручают за геройство,
за ратные,нелёгкие труды
на ратном поле, в битве, а не просто.
Его лишь рисовали с той Звездой
художники, лукавя на портретах,
и хоть народ не знал тогда про это,
сиял он для народа-золотой.
Не так-то просто в лести устоять,
а тут-генералиссимуса званье,
Москву решили Сталиным назвать-
он запретил такое пожеланье.
Ну а Звезду- не взял, не захотел.
Когда уйдёт он,
то к подушке алой
её приколет Наградной отдел,
чтобы она посмертно заблистала.
1971 г.
Потсдам
-Смотрю на вас-
вы столько испытали,
как в мире вождь,пожалуй, не один.
Наверно,вам приятно,
маршал Сталин,
делить сейчас поверженный Берлин?
И Гарриман подвинулся поближе
и в ожиданье пристальном замолк.
-Царь Александр добрался до Парижа,-
ответил Сталин
и втянул дымок.
***
Жизнь напоминает анекдоты,
где наполовину всё враньё,
каждый домогается чего-то
и чего-то хочет от неё.
Жизнь воспринимаю как реальность
с памятью своей наедине.
Прежде-прямота,принципиальность,
нынче гибкость более в цене.
Сколько ж напридумали, однако,
вариантов мысли и пути
из семи ничтожных нотных знаков
да из алфавитных тридцати!
Проще быть значительным и ловким
не внимая сердцу и уму,
жить в своей украшенной коробке
и не удивляться ничему.
После войны
На табуретке тёмной,
розовой как заря,
лежит "Огонёк" прочтённый-
"30 лет Октября".
Стена как белая пена,
как облаков куски.
Отец вмонтировал в стену
часы с приборной доски.
Стрелки на них мерцали,
как на "У-2", точь-в-точь.
Сквозь партизанские дали
летал я каждую ночь.
Узенькая кроватка,
трубчатые бока.
Я ощущаю сладко
мягкие облака.
Байковой оболочкой
спрятанный от войны,
отрок дальневосточный,
я повторяю сны.
Словно в тесной ракете
лежа по всей длине,
не научусь робеть я
даже в холодном сне.
И в голубой остуде
сказки мои летят
долой с планеты, где люди
друг друга убить хотят.
...И даже если...
...И даже если парни всей планеты
возьмутся за руки-
представьте лишь!-
не сгинут войны,
надо помнить это,-
поскольку долго так не простоишь.
И хоть они подружаться,
но вот ведь
ещё есть где-то
крыша и семья,
и каждый, постояв,
пойдёт работать-
кто на хозяина,
кто на себя.
Что слова...
1
Трубка моя раскалилась от пепла,
жаркая, словно от магмы земля.
Каждый скрывает не душу, а пекло,
бродит по свету,вулканом пыля.
Падает яблоко, сбоку нагрето,
тихо ложится во взрослые сны.
Мальчик играет-
бомбёжка,
ракеты,-
главнокомандует средь бузины.
Он ещё душу свою не расплавил
синим накалом цифири дрянной,
он ещё имя своё не прославил
тем, что подрос и покончил с войной.
2
Вкруг Земли шелестят облако-ковыли,
окликают подругу планеты:
"У себя мы наладить житьё не смогли,
ты жива-и не ценишь ты это."
Посылают созвездья внимательный свет
в города и ущельные горы,
на отраву урана, занозы ракет
и влюблённых дубрав разговоры.
Блещут мёдом вечерние окна квартир,
отдыхает, к ожогам привычный,
каждой клеточкой жизни
единственный мир,
шевелящийся, злой, стоязычный.
Ну так что,
фотоплёнкой,за миг, навсегда
почернеют в свету горизонты
и, срываясь с корней,
полетят города,
разливая оконные соты?
Что слова!
Пропадают безмолвно слова,
потонули в бумаге-не видно,
как песком затянуло,
и нет волшебства,
отыскать, обозначить-наивно.
Веронская лирика
Лёгкая музыка и артиллерия,
лёгкое танго, красный портвейн...
Это красивое имя Валерия-
полусудьба итальянских кровей.
Он его помнил как русские степи,
в жёлтом планшете признанья хранил.
Имени этого великолепье-
средь безымянной когорты могил.
Лёгкая музыка, Лера-Валерия,
жизнь партизанская,белый рассвет,
и до последней сединки неверие
в исчезновение прожитых лет.
Письмо в Канаду
Лети с попутным ветром,
березовый листок,
в провинцию Альберту,
в уютный городок,
где просто добрый случай
с тобою свёл впервой
и праздничные тучи
светлели над рекой.
И всё, что мне в награду
сказал- не прекословь,-
наполовину правда,
напополам любовь.
И я остался с нею,
с твоей душою я,
которая сильнее
и правды, и вранья.
И шелестом привета
летит за океан
ко мне твоя, Альберта,
река Сэскачеван.
И что-то я запомнил,
и что-то понял ты-
и молча узаконил
ладонью доброты.
***
О сколько раз шагал
доверчивый Иван
под ласковый оскал
в предательский капкан!
Служил-не кто, а сам
в тяжёлых сапогах
земле и небесам
на чёртовых местах.
Потом растаял он
за глобусом большим,
туманом растворён,
своим или чужим...
Я всем народам брат,
обиду не стряхну,
когда мне говорят
неправду про войну.
Но есть у русских суть,
вселенская стезя.
Нас можно обмануть,
а победить нельзя.
***
Гитлер ласково гладит карту,
наслаждаясь самим собой,
и готова к слепому старту
вся Германия- не впервой.
Пусть карлючатся от испуга,
как от будущего стыда,
так похожие друг на друга
европейские города.
Гладит карту, и стало колко
под рукой-и назад рука,
словно вздыбились вдруг иголки
там, где Волга течёт река.
Он отдёрнул руку поспешно
и задумался тяжело.
Но мгновение это, конечно,
от безумия не спасло.
Сотворение мира
Михаилу Алексееву
Когда иду в ночи по набережной Волги
и тёмная вода белеет под Луной,
я думаю о том, что люди,а не боги
крестили этот мир в купели ледяной.
Никто из них себя по книгам не размажет...
Как честно улыбается мой батя без наград!
И рядом, со стены, глядит красавец маршал,
а я ему не сын и даже не солдат.
На каменных тетрадях события сотрутся,
но Сталинград проклюнется скрижалью вечных лет,
поскольку слово "Родина" я говорю по-русски,
поскольку не за пфенниги я покупаю хлеб.
Начало войны
Простые лица маминых знакомых
в дальневосточном тихом городке
мелькали близко так, что не запомнил,
зато я вижу то,что вдалеке;
И как смеются немцы, отработав,
вылазят как с планшетами в руках,
и тыщу двести наших самолётов,
сожжённых на земле и в облаках.
Там, около, не лазят ребятишки,
стекает вниз расплавленный зенит,
и Александр Иванович Покрышкин
вбивает в землю первый "мессершмитт".
Памяти Покрышкина
О сколько их его мечтали сбить!
На фронте не сумели победить.
Недвижен, отработал, как металл,
который хорошо повоевал.
Уже его не нужно вызывать
на личный бой в квадрате "45".
Года, года...Подарок жизни скуп.
И в белый лоб целует Кожедуб.
Подбитые, сожжённые кресты
упали в Землю.Звёзды с высоты,
как будто нарисованы, глядят
с геройских фюзеляжей-к ряду в ряд.
Сбылась мечта поверженных врагов,
им-лично!-перечеркнутых полков.
Вечером
Над крышами и куполами
закат раскалился багров.
Недвижно, безветренно пламя
высоких, скелетных домов.
А после из пепельной жести
развалины встали вдали,
и низкие окна предместья
коптящие гильзы зажгли.
Я видел в обугленной яви
пирушку братвы фронтовой,
и мы возле окон стояли,
мальчишки,неровной гурьбой.
Война догорала в наградах...
А ныне, на празднике том,
мы с вами почти что на равных
присядем за новым столом.
Вас внуки снимают при вспышке,
и то, что вообще они здесь,
привычные наши мальчишки
уже не считают за честь.
Мы общею памятью вздрогнем
о батьках чужих и родных,
и вот подойдут они к окнам,
увидят застолье без них...
Безмолвные, давние люди,
светлы и спокойно горды...
И долго, наверно, так будет-
до новой , не дай бог, беды.
***
Пустеет стол. Расходятся, устали,
Всему конец.И завтра, как всегда,
в коробку лягут звонкие медали
и планок отблиставшая слюда.
Над горизонтной стынущей золою
восходят молодые облака,
и тишина командует землею
под знаменем отцовского полка.
Ветераны
Солдатики боялись подойти
к своим большим начальникам в ту пору,
но в старости сумели обрести
и храбрость, и надёжную опору.
Стоят в обнимку, словно испокон,
на новом снимке рядовой и маршал,
и снова пуля рядышком промажет,
и небо брызнет кровью на погон.
***
Глянет на землю-как с нею быть?-
луч из-под неба гневного.
Хочется очень кого-то любить,
только любить уж некого.
Пусть и беспомощен окоём.
Читаем ли,смотрим ли фильмы,
подробней и тягостней узнаём,
какие были плохие мы.
Пора от лозунгов поостыть
сторонникам дела огромного,
но хочется всё ж кого-то любить,
как было-
Чкалова, Громова...
Хорошая тетрадь
Свои года я прожил
затем, чтоб написать
о людях о хороших
заветную тетрадь.
Пока сыграю в ящик
обязан я сперва
о людях настоящих
сказать свои слова.
Не просто трали-вали
в приветливом дому-
они мне доверяли,
как,может, никому.
Хватило б жизни целой,
чтоб дух не потерять,
чтоб сделалась бесценной
хорошая тетрадь.
Красные юнкера
Великому подвигу курсантов
подольских военных училищ
посвящаю
Облаков затишье
слепками "ура!"...
Милые мальчиши,
кончилась игра.
Скромные петлицы,
на ушанках снег,
Стойкая столица-
памятник на всех.
Так погибло детство,
кончилась игра.
Мальчики,
не гвардейцы,
красные юнкера.
Утром, когда светлеет
между деревьев шёлк,
в створе домов
алеет краснокурсантский полк.
Будённый 7 ноября 1941 года
Споткнулся конь и закачался
у всей России на виду,
как бы знамение несчастья,
как на великую беду.
И то, что вырвал из паденья,
поднял с колен коня всего,
имело грозное значенье,
хоть не решало ничего.
***
И в детстве базарили хлопцы,
и после я помню слушки,
что доблесть побед - рокоссовцы-
сплошные почти штрафники.
Когда шелупонь поостыла,
узнал я,что этих,лихих,
в заслуженном имени было
не боле никак,чем в других.
Откуда молва-не постигнешь,
такое не смог бы пресечь
и сам Константин Константиныч-
смущённое золото плеч.
...Пока уповаешь,вздыхая,
на то, что увидишь навряд,
главенствует правда такая,
в какую поверить хотят.
И многими правит,и долго,
пока не сойдёт на покой
под словом пружинным итога
и чьей-то холодной рукой.
P.S. В компаниях оригинальных
иного мышления суд:
шампанское в круглых медалях
теперь "Рокоссовский" зовут.
"Маэстро"
Дважды герою СССР
В.И. Попкову
-Ну и какой у тебя налёт?-
громко спросил великий Громов.
-Три часа!-взбодрился пилот.
-Силён ты!-великий пошёл к другому.
И снова над аэродромом круги
смущённые, первые дни фронтовые,
смотришь на ногти и на сапоги,
белые от необузданной пыли.
И ожидание жизни самой,
той, что ещё себя порасскажет,-
от звёзд, упрятанных над головой,
до нарисованных на фюзеляже.
***
-Я тебе скажу следующее дело:
лётчика-истребителя лучше Ахмет
-хана у нас не было.
Маршал А. Е. Голованов
Я люблю субъективные мнения.
Обижаться не надо на них
тем, кому не хватает терпения
постигать правоту не за миг.
Я приветствую выводы веские
и суждения резких сторон,
где слова- как оббиты железками,
где гудит переплавка времён.
Пусть не то и не так было сказано,
но,однако же, истина здесь,
за короткими, чёткими фразами,
где сокрыты и честность, и честь.
В приёмной
Не жгли железом, не тянули жил,
да и вообще едва ли понукали.
Сам сдался в плен, служил и заслужил
две с оловянной свастикой медали.
-В конце концов-то есть всему предел,-
он вытер шею розовым платочком,-
ну, побывал у них, но отсидел
за это восемь,знаете, годочков.
Но ведь до плена в самый первый год,
о чём и указал я в заявленье,
"За Родину, за Сталина, вперёд!"-
кричал я, поднимая отделенье.
Сидит в приёмной он который раз
меж двух присяг, двух армий и двух родин
и требует,уверенно борясь,
себе советский, ветеранский орден.
-Ведь стали мы гуманными теперь,
чего же измываться друг над другом?
Я тоже человечек, а не зверь,
коль по заслугам, так по всем заслугам.
И меж бровей его я, как в прицел,
гляжу в глаза предательского цвета,
и гневно, как пружина пистолета,
сжимается во мне:"СССР".
***
Победитель грозен и беспечен.
Всё!Капитуляция вполне.
...Маленький невзрачный человечек
безучастно жмётся в стороне.
Он, однако, свыше препоручен,
прилетел оттуда, каково!
И нет-нет, с опаской всемогущий
торопливо глянет на него.
Галстучек, булавочка, портфельчик,
сели победители за стол.
Маленький невзрачный человечек
уложил бумажки и ушёл.
Рамки
Рамки работы и рамки семьи,
рамки закона,приличий, морали...
Даже того, кто придумал свои,
праздничной рамочкой окантовали.
Ими сознанье набито битком,
стелются под ноги клеткой квартиры,
в море тебя настигает крючком
цепкий параграф на леске эфира.
Рамки заборов, границ, чертежей,
ГОСТов, бюджета и сферы влияний,
и крутизна должностных этажей
в рамках предательства и покаяний.
Рамка на рамке, крест-накрест,внахлёст,
волю и разум, как спрут, охватили
и округлили. А если всерьёз,
сами не можем без них:или-или.
С первых пелёнок и школьных рубах
до деревянного звука последних,
что в темноте рассыпаются в прах,
словно и не было тех, многолетних.
***
Всё,что я увидел, не увидел,
всё,что я терпел-перетерпел,
сохранит просторная обитель,
ненарочной памяти предел.
И когда заглянут на минутку
на руины юности моей,-
голубая вспыхнет незабудка
между двух обугленных камней.
***
Очередь в ГУМе за колбасой
смотрит на очередь в Мавзолей.
Обе-приехавший люд простой,
дети станков и полей.
Бабушка сумку к вокзалу несёт,
за день не чувствуя ног.
Дома её поджидает народ-
внучка, невестка, сынок.
Поезд летит, засыпает страна,
и на счастливой на ней
завтра останется только одна
очередь в Мавзолей.
Песня весёлого командированного
В Москву приехал я, хотел поужинать,
прошёл столовок я штук двадцать шесть,
кругом закрыто всё, а дело нужное,
бывает, хочется порой поесть.
А в магазинчике, по-за Арбатом
толчётся очередь, как в дни войны
или в каком-нибудь шестидесятом,-
и победители стоять должны.
Стоят Великая и Революция,
там тротуар протёрт уже до дыр.
В Москве народищу - не протолкнуться, и
вдруг кто-то борется ещё за мир!
Который день вот так хожу и маюсь,
стране желудок мой принадлежит.
Тут или прав он был,учёный Мальтус,
или по-дарвински не можем жить?
Москва-красавица, житьё несносное,
гудит столовая, полным-полна.
Спасёт нас милая,победоносная,
на веки вечные спасёт она.
Или построить,что ль,столовых парочку
ещё мильончиков по всей стране,
чтоб, засыпаючи в своей хибарочке,
совсем не думалось бы о войне.
Не то какой-нибудь пилот отчаянный,
за день намаявшись в делах таких,
вдруг сбросит бомбочку, как бы нечаянно,
да не куда-нибудь, а на своих.
1967 г.
Весёлые праздники
Дурак пошёл на повышенье,
благославите дурака,
поскольку этому решенью
все аплодируют пока.
Дурак доволен упоенно,
и дружно счастлив коллектив,
к его умильной головёнке
своё сияние склонив.
И зам трепещет от восторга-
пусть новый, там, поладит с ним,-
и ухмыляется жестоко:
-Теперь не нам уже, другим.
А те,себе и в ус не дуя,
особо счастливы:вот-вот
у них своя, родная дура
совсем на пенсию уйдёт!
И вправду радостная смена:
дурак-то этот молодой,
ещё повысят непременно,
и снова праздник да какой!
***
Ходите по кругу!
Предел совершенства,
обкатанных сил торжество,
по кругу, по кругу-
и цель, и блаженство
в крутом очертанье его.
Но в круге, однако, сокрыта неправда,
углы не протоптаны в нём.
Ходили по кругу-
теперь по квадрату,
вперёд по квадрату пойдём!
Но что же квадрат?
Неизбежно пораним
себя без привычки в пылу,
освоим, друзья, и смелей,
многогранник,
где каждый найдёт по углу!
И если мы раньше носили портреты,-
поднимем детей над собой.
Вперёд, по сугробам и сквозь кабинеты,
по замкнутой новой кривой!
***
Народ наговорился всласть,
напелся песен запрещённых,
уже и власть ему- не власть,
и ни поэтов,ни учёных.
А дальше что? Какая честь
персоной выглядеть приличной,
зачем-то быть, и спать, и есть,
мечтать о тряпке заграничной?
А дальше что? А всё с нуля,
ничтожность мысли и поступка.
Нет полушарий. Есть Земля.
Земля, лишённая рассудка.
Во тьме опять родится он,
и реки алые прольются,
и вновь откроется закон
эпохи войн и революций.
***
Я благодарен крутым переменам,
я познаю в них людей
и, как всегда, говорю откровенно
на перекрестке идей.
Вижу радетелей снов и деяний,
подлости, лжи торжество,
и потому - никаких покаяний,
да и не жаль никого.
***
А.Ф.Сергееву
Недорубленный лес вырастает,
недобитая сволочь живёт,
собирается в хищные стаи
и себя именует "народ".
Им нисколечко вовсе не стыдно
за развальную сущность свою,
лишь бы небо наполнило сытно
золотого мещанства бадью.
С ног на голову правду поставят,
изородуют памяти суть,
ту, где ветер былое листая,
их сумел со страницы смахнуть.
***
Я перестал отвагой восхищаться,
мне надоело родину любить
по буквам разлинованного счастья,
которым никого не оживить.
А может, это русская бравада
или такая непогодь внутри,
когда от мира истины не надо,
и только дни ребят, как снегири.
И мысли остроклювые присели
на ветках мозга, радуясь концу,
крикливые, как общество без цели,
и страшные, как путь к её венцу.
Чужой, как трусость,сам себе противный,
ожогами запёкшихся ступней
стою, однако, на своей, родимой
и думаю о небе сыновей.
И снова детство - честное, такое,
что до сих пор нельзя перетерпеть,
и не сулит ни песни, ни покоя
моих оркестров праведная медь.
Там нет неправды.Есть мечта и горе.
Там я один и мой трёхлетний брат.
...Темнеет фиолетовое море,
нагретое как солнцем виноград.
Гибель Гагарина
Надоели сказки бездарные-
столько россказней и легенд,
надоели сплетни базарные,
облепившие монумент.
Столько липких, нетрезвых слухов!
Но сейчас не об этом речь,
и, как он бы, собравшись с духом,
я хочу эту ложь пресечь.
Замолчите, не смейте, слышите!
Он пилотом был до конца.
Если вам это можно-выпивши,
он нигде не терял лица.
Я скажу о нашем Гагарине
без ненужных слёз и "ура".
Он летал на такой развалине,
что давно на свалку пора!
Был не раз мотор в перечистке,
три ресурса давно прошли.
Неужели во всей Отчизне
лучше крыльев ему не нашли?!
Тут не техники виноваты-
весь отряд летал на таких,
на гробах, изъятых когда-то
из частей из лётных других.
Понимаю - в любом хозяйстве
нужен разум и глаз да глаз.
Всероссийское разгильдяйство
столько раз убивало нас.
Кто-то тихо живёт на пенсии,
нету двух убитых друзей.
Написали о Юре песни
и-
позабыли окрыть музей.
Мама всё ходила с ключами,
всё стояла в пустых углах,
где завьюженными ночами
Юру нянчила на руках.
Чьи-то руки не доходили
до крестьянских этих дверей,
лишь у мамы хватило силы
укрепить табличку "Музей".
Я хочу, чтоб избушка эта
стала собственностью Земли,
чтобы жители всей планеты,
сняв ботинки, в горницу шли.
Ни печалью, ни горькой правдой,
сына матери не вернуть.
Пусть ей будет тихой отрадой
к Юре в гости вселенский путь.
1969 г.
Заря полётов и отношений
Пилоты взлетают над морем,
двенадцатый взвился биплан,
а море рифмуется с горем...
Тяжёлый туман, как баран,
бодает вверху аппараты,
и все повернули, летят
на горы, в родные пенаты,
где жёны и лётный отряд.
И первый из этой когорты-
о сопку живое плечо,
за ним и второй, и четвёртый,
седьмой, и восьмой, и ещё...
Горят на глазах у посёлка
машины одна за другой,
и чей-то смышлёныш весёлый
кричит:-А наш папка живой!
И только девятый и третий
сумели пробиться и сесть,
и вмиг повзрослевшие дети
несут уточнённую весть.
Потом будут общие слёзы,
и жизнь, как един экипаж,
забудет бесстыдство вопроса:
-Какой загорелся? Не наш?
Амур
Амурские волны закованы в лёд,
и всё-таки это Амур.
Как туча, плывёт над рекой самолёт,
рассвет непрозрачен и хмур.
Всё это родная сторонка моя,
далёкий Хабаровский край,
сиреневых сопок большая семья,
Россия - и рядом Китай.
Я с неба сошёл, чтоб тропинкой шагать
сквозь парк над стеклянной рекой,
там смотрится город в зеркальную гладь,
и бронзовый там Невельской...
Не знаю, какой мне указан предел,
но знаю зато как-никак,
что я над Амуром впервые летел
на крепких отцовских крылах.
И если дотлеют в другой вышине
мои над землёй огоньки,
качнётся во мне, как заря на волне,
красивое имя реки.
***
Получилось так: я спас ребёнка,
он тонул, я вытащил его,
как котёнка. Круглые глазёнки,
удивленье, только и всего.
Мать кричала: - Плавать не умею! -
и звала на помощь, а потом
подхватила сына и скорее
без оглядки скрылась за бугром.
И ни слова- может, не нарочно,
так небось была потрясена,
или неудобно, оттого что
вдруг спасибо говорить должна.
Я служил на сборах, и едва ли
кто б узнал в военном городке,
но друзья, однако, расписали
случай этот в боевом листке
с юмором - обидным, показалось.
И весь мир я чувствовал тогда
чуждым и неласковым как зависть,
дружно устремлённым в никуда.
Ну а сам-то, сам куда я денусь
без друзей и недругов - да всех?
Славы мимолётной захотелось-
вот такой, я , значит, человек!
Видно, нету тяги бескорыстной
в тишине, безвестно как-нибудь,
постоять над гладью серебристой,
где не дал мальчишке утонуть.
***
Земля подвинулась на градус,
и заработаны права
на два "Георгия" за храбрость
и пулю в сердце за слова.
А у другого- всё прелестно:
эпоха, родина, семья,
и песня - жизнь,
и жизнь - как песня,
и в песне место для себя.
О человек, ты историчен
происхожденьем и душой,
живёшь - уже категоричен,
земле и небу не чужой.
И песня - жизнь,
и жизнь - как песня,
и нету имени потом,
но самому себе известен
был неизвестный под крестом.
***
Мой зимний парк - я в нём брожу один
в вечерний час, московский гражданин.
Тропа любви моей заметена,
от стужи сжалась в ниточку она.
Легла с утра просторная зима
и придавила дымные дома.
И, как металл, как точная строка,
часы Кремля звучат издалека.
Живёт держава, тяжела как танк.
А коли танк на сторону, на трак,
на многотонной скорости скользя,
начнёт сползать - остановить нельзя,
и потому нужна ему рука,
держащая штурвал наверняка.
Но это я, я думаю вот так,
а кто-то скажет: "Слушай ты, чудак,
не всё ль равно, сползёт он или нет,
не тот, так этот обозначит след?"
И всё-таки я думаю о том,
чтоб танк не оказался под мостом...
Мой зимний парк, иду по февралю
и ради лета я тебя люблю,
люблю твои мохнатые кусты,
пушистые, как в тропиках, цветы,
июльскую зелёную Москву -
я ради лета только и живу.
***
В лучших традициях нашей земли,
как бы то ни было , братцы,
пусть мы себя ублажить не смогли,
побережём государство.
Будут сыны, да и внуки сынов -
новых столетий паяцы, -
белое небо, как бог без штанов,
станет над ними смеяться,
если не смогут они отыграть
роль вековечную стражей,
если рассыплется в бурю тетрадь
всей хронологии нашей.
В доме литераторов
Картины дивные в багете,
шелковый занавес воздет.
Сказали: в гости к нам приедет
американский президент.
Поспешно мебель обновили
(на это время привезли)
и двор от мусора и пыли
отмыли - как у них, вдали.
Всё хорошо. Порядок в доме,
какого не было и нет,
и оборудован в парткоме
разборный финский туалет.
Там прорубили срочно стену
и двери заперли пока.
Как говорится, взбили пену
от пола и до потолка.
Люблю гостей! Предгостевое
волненье, скатерти, цветы,
когда гордишься и собою,
не замечая суеты.
Когда ж такое вижу рабство,
иную чувствую Москву
и презираю государство,
в котором нынче я живу.
***
Ты недоволен страною? Окстись!
Где ты отыщешь такое раздолье:
хочешь - иди инженером трудись,
по коридорам кури на здоровье.
Стань продавцом и швыряй на весы
грубый товар покупателям робким.
Если не хочешь идти в продавцы,
где-нибудь что сортируй по коробкам.
Во наворуешься!Впрочем, везде,
худо ли, бедно, поможешь зарплате,
если друзья не надуют в беде-
те, что с тобой сообща, не внакладе.
Официантиком мимо шагай,
чтобы любой пред тобою стелился,
или прохожему зуб вышибай
стражем порядка в полночной столице.
Ты недоволен? А где ещё ты,
время и дело ценить не могущий,
леность своей неумелой тщеты
так обменяешь на добрый, насущный?
Ты равнодушен к стране, но страна
не равнодушна к тебе, человече,-
учит, как сына, задаром, сполна,
и, как жена, подбирает и лечит.
***
В плащике из города Парижа
дама с бриллиантами в ушах
подошла к телятницам поближе,
пошутила: - Здравствуете как?
- Хорошо! - в ответ ей пошутили.
Дама улыбнулась от души.
Почтальонша, белая от пыли,
думала: "Серёжки хороши!"
***
Неужели мы были такими всегда,
до татаро-монгольского ига,
и росла вместо роз по дворам лебеда,
вместо яблонь - осины да ивы?
Что ругаем мы попосту женщин своих,
мол, такие они неумехи,
и в кастрюлях не суп, а помои у них,
а нас-то какие успехи?
Триста лет азиатскую лямку несли,
триста лет ублажали батыев,
поберечь не сумели ни жён, ни земли -
вот такие мы были святые.
В учрежденье ничтожную справку берёшь-
куй железо, пока не украли,-
выплывает Россиия чиновничьих рож
и её подгубернские крали...
И когда, и откуда им что-то уметь?
До Москвы докатились фашисты.
Русским жёнам пришлось гимнастёрки надеть
вместо шёлковых платьев душистых,
в Ленинграде из клейстера стряпать бурду
и, ко всем материнским печалям,
встать с кайлом и винтовкой в мужицком ряду...
Чья б мычала, а наша б молчала.
Академик Иван Виноградов
Математик Виноградов:
"Есть учёный,-
говорил,-
взвесил чашку -
столько граммов,
а потом её разбил.
Но собрал куски,
и снова
получился прежний вес,
и открытие готово -
в академики пролез!"
"Дядя Ваня" Виноградов
был язвительный старик
и терпеть не мог он гадов -
ни чужих и ни своих.
***
Талант - попаданье в мишень,
в какую другие не могут.
"Ну что же ты медлишь, Мишель,
стреляй же, стреляй, ради бога!"
Что гению эта дуэль,
когда он попал по наитью
в такую далёкую цель,
какую никто и не видит.
***
Я нищим был. Сидел в библиотеке,
читал стихи забытых мастеров
и дома для тепла, не для потехи,
осваивал на отдых рубку дров.
Мне опыт не понадобился вовсе,
по крайней мере, думается так.
Плывёт по стёклам юношества осень,
и небо собирается в кулак.
Так неужели в долгом поединке
не добыл я ни правды, ни добра?
Летит снежок, рубцующий тропинки,
пробитые в саду ещё вчера.
***
Стоять на своём не руша -
удел наследственный, гордый
и горький, как наказанье
за всё, что люблю, кляну,
но я не имею права
носить дедунин "Георгий"
и на такой же ленте
медаль отца за войну.
***
Кумиры юности моей,
вожди, актёры, футболисты,
в тумане стынущих полей
в дали далёкой ваши лица.
Там, под холодною звездой,
простор, ветрами непочатый,
и эти лики над водой -
как бы история печати.
Не удивить меня любым,
восторгом,выпадом, рекордом,
и коммунизмом мировым,
и деловым призывом бодрым.
Однако в силах удивить
меня уверенно и прочно
на этом свете, может быть,
лишь поэтическая строчка,
как луч, изломанный в пруду,
как ель у пруда в изголовье...
Твори, природа, прямоту -
кривое сами изготовим.
***
Зачем эти вырезки я собираю
и в папки по темам любимым кладу?
Забытое, терпкое, как "Саперави",
попробую время в далёком году.
В далёком грядущем,- и, может, хорошем -
присуще, видать,старикашкам одним,-
но я никогда не жалею о прошлом,
и точно таким же я был молодым.
Кого полюбил я, мне кажется, знал их
и слушал упрямых, как мир, стариков,
смотрел фотографии в тощих журналах -
и сам себе Чкалов, и сам Байдуков.
Любимцы
А. Ларионовой и Н. Рыбниковой
Теперь полузабытая история
или эпоха- как ни назови
восторженность актёрами, которая
была равна к Отечеству любви.
Недавних лет экранное мерцание,
знакомые, как радость, имена,
сперва пришли, как будто и нежданные,
но их ждала влюблённая страна.
...Иная мода. Нет, не через силу я
гляжу и на сегодняшний экран -
однако лица были покрасивее,
и это не наив и не обман.
Их дальнее, задорное свечение
сквозь волны лет, размытое, плывёт,
как солнечные проблески вечерние
сквозь мутный, непрозрачный небосвод.
В театре
Е. Грунину
На сцене - люди,
лошади в зале,
когда удивился я,
мне сказали:
- Эта пьеса
не для людей,
эта пьеса -
для лошадей.
***
Взлетел я на турник
и сделал оборот.
Я видел: гниль, труха,
я знал - он подведёт.
И всё же стал крутить
я "солнышко" на нём
и рухнул вместе с ним
на землю. Перелом.
"Неужто предаст?" Да.
"Неужто так?" Вот так.
Но верю до сих пор
я в лучшее, чудак.
В природу и в людей-
не то что на авось,
а хочется познать,
хоть чувствую насквозь,
что снова буду бит,
но риск - моя стезя.
Поэту на земле
трусливым быть нельзя.
Поэту не к лицу
в душе иметь расчёт,
куда, к кому пойти,
чтоб обрести почёт.
Уверенно гляжу
на временных князей
с холодных виражей
поэзии моей.
***
Я лишился родителей рано
и умею почуять враньё,
но посыпали солью на раны,
прикарманили детство моё
те, что клёшем мели тротуары,
с мамой - папой росли без нужды,
а потом приблатненьем гитары
нахрипатили злой ерунды.
Понимаю, что тоже не сладко
им и прочим в ту пору жилось,
да не хуже, как мне, и, однако,
помню я доброту, а не злость.
И нисколечко не был я жалок,
и меня волновала тогда
не какая-то грязь коммуналок,
а на синей пилотке звезда.
Я, как финка, прошёл сквозь науку
поселковой отпетой шпаны,
подражая, однако, не уркам,
а героям великой войны.
Потому свысока не обижу
первых лет незабытый озноб.
Всё, что глаз моих было повыше,
било запросто в бровь или в лоб.
Неужели был слеп, неужели
обманула победная медь
наших песен, которые пели,
потому что хотелось их петь!
Это правда моя, а не чья-то,
не придумана задним числом,
и со мною такие ребята,
что не надо за нашим столом...
***
Слишком разные подходы,
никуда от них не деться:
вам диктует ваша мода,
мне моё диктует сердце.
Вы живёте без победы,
мир полёта вам не близок,
так не трогайте портреты
в рамках неба золотистых!
Впрочем, вам их не увидеть,
вы в тенечке убежали,
а небесная обитель
бережёт свои скрижали.
***
Я ведь когда-то летать научился
и над проспектами плыл не во сне,
и проявлялись горящие числа
формулой неба, назначенной мне.
Вот разгонюсь я на автомобиле,
руль на себя невзначай потяну-
и полечу, отделяясь от пыли,
и горизонт оборву, как струну...
***
Славе Евсееву
командиру корабля
Кое-что сбылось, что мы замыслили,
и потом ушло за окоём.
Только - только лётную комиссиию
в мае проходили мы вдвоём.
Только - только утро начинается,
на заре дороги разошлись,
только - только письма сочиняются,
а теперь долётываем жизнь.
Мы ещё чему-нибудь научимся,
чтобы дружбу внукам передать,
и Земля, весёлая попутчица,
долго будет рядышком летать...
***
Как легко мы люблю говорили,
уповали на лучшие дни
и, наверное, вправду любили
в задушевной, как лето, тени.
Но куда же пропали, исчезли,
на какой укатили вокзал
охлаждённые праздники, если
я из лета их сам рисовал?
Средь листвы и стволов предвечерних
вырезал и на небо лепил,
и раскрашивал их, как учебник,
разноцветием взрослых чернил.
И невечные эти картины
были тем-то и дороги мне,
что на них не росла паутина
в освежающей дух вышине.
Иногда, словно праздничным залпом,
озаряются снова они
силуэтом недолгим, внезапным,
как "люблю" в задушевной тени.
***
Ветер снежную гонит волну,
и закат замигал, и потух.
Две тропинки сольются в одну,
ту, что станет протоптанней двух.
Словно крылья, они понесут
головную дорогу вперёд
на высокий пронзительный суд
тех, кто новые тропы пробьёт.
Я желаю отваги крылам
и не то что завидую - пусть
по сугробам и по облакам
пробежит самолётная грусть.
Словно тень, словно память земли,
воскрешенье живого тепла,
отпечаток начала семьи,
что когда-то на свете жила.
***
Проходит женщина чужая
по тротуару вдоль щитов,
другую тень опережая
на сорок стынущих шагов.
И двадцать лет уже, и тридцать
она проходит, высока,
по неухоженной столице
до остановки у ларька.
И нас опять, как было, двое
и два прожектора сошлись
на сцене родины, с Москвою,
с Сибирью действующих лиц.
***
Может быть, мы были друг для друга
в небесах печальных рождены,
два несовмещённых полукруга
перебитой тучами луны.
И небось случилось не нарочно,
что прошли не мимо мы с тобой
и потом совсем неосторожно
оказались рядом над землёй,
вдалеке от зависти и злости -
и от слов ненужных вдалеке.
Разлетелись горести и гости,
и остались мы - рука в руке.
На мгновенье спаянные руки
там, где небо властвует века,
возводя на память о разлуке
белым мавзолеем
облака.
Хомячок
посвящается Алёше
Жалко - ведь это живое,
жил - был у нас хомячок,
бегал, царапал обои,
вечером лёг на бочок.
Ватку ему постелили,
семечек дали в запас,
тихо закрыл он в бессилье
бусинки чёрные глаз.
Семечки щёлкать не хочет,
вздрогнул и стихнул опять,
Серенький, рыжий комочек
медленно стал остывать.
Плакать не надо, Алёша,
время узнать подошло,
что в этой жизни хорошей
есть неподвластное зло.
Не унывай, не печалься,
но и запомнить сумей
первое это несчастье
среди взрослеющих дней.
Земля отцовская
Ветер сочный в просторных садах -
словно привкус холодного яблока.
Это всё тебе, Лёша, за так,
если родина есть, да и я пока.
Мы - потомки родни крепостной
и свободного царства царевичи,
и доныне мы оба с тобой
крепостные Ивана Сергеевича.
Он владеет мильонами душ,
неизбывный помещик Орловщины,
ты, когда подрастёшь, не нарушь
золотые побеги отцовщины,
где огромно, далёко вокруг -
ничего, никого не боялся я, -
где натянут, как лук, Бежин луг
и Поляна там рядышком, Ясная...
В родной деревне
Шагает по деревне дядя Филя,
деревня вся к заборам подошла.
Как в зоопарке, он проходит:
- Ты ли,
Прасковья?
Боже, до чего страшна!
В родной деревне не был он полвека,
двадцатого полвека. Жизнь идёт.
- Гляди, Иваныч! Погляди-ка, - эка
соседка наша...Вот была отлёт!
Никто не знал отказа...
Ты, Наташка?
Ох, подурнела,милая, да как!
Он в галифе, в наркомовской фуражке,
в сверкающих, зеркальных сапогах.
- Скажу тебе, племянник, в бога душу,
вчера тут хоронили одного,
с утра гульнули так,
что как "катюшу"
тащили гроб до кладбища -
во-во!
А председатель в глине был, как леший...
Ворота пали. Техника гниет.
Радёшенек, что лозунгов навешал
и знамя получил под Новый год.
...Шагает по деревне общий родич,
взыграла в нём ораторская прыть.
Не зря его прозвали тут "Мироныч" -
в честь Кирова. Силён поговорить.
Ведь всё же красный политрук на фронте
и вкалывал в забое - это да.
Он любит показаться при народе
и пофорсить немного - иногда.
***
История моей семьи закалена
историей страны, как бурями волна.
Мой дед в селе на трактор первый сел,
потом в тридцатых, тоже первым "сел".
Когда вернулся дед в своё село,
сказал:-Здорово, земляки! Мне повезло:
спасибо, что меня вы раскулачили,
державу я узнал, а шо вы бачили?
Как были вы, так и остались нищими, -
он громыхал, ступая сапожищами, -
а мне за все годочки дали денежки! -
Такой он был по матушке, мой дедушка,-
Теперь гуляю, получаю пенсию...-
Весёлый был. И мне от деда весело,
от шумного вокзала неумытого,
что словно говорил:"Я вас помыкаю",-
и ото всей державной бестолковости
меж дела и повышенной готовности.
Мы выпили с ним загребского вермута
за всех родных и пораженье вермахта;
за тех, чья совесть на людей работала,
а не бездарно шлёпала, как ботало;
за маму, что рожденья двадцать первого,
забытого, убитого, безмерного;
За батю, что давно уже не здравствуя,
не заслужил медалей, ветеранствуя.
И не в последний, значит, может, в третий раз -
за то, что деда жизнь со моею встретилась.
Ещё б на лавке посидеть немножечко
и салом закусить, да нету ножичка.
Но вермут был, как вермут, а не химия.
Да здравствует история! Вот именно.
Виноградинка
Виноградинку обманули,
посадили в землю не ту,
где тепло лишь только в июле, -
вот и плачет в чужом саду.
"Здесь такие цепкие ветры
и без солнца серая грусть,
здесь скорее сгнию, наверно,
чем прозрачной грозди дождусь.
Мой хозяин смешной и странный,
на себя надеется он
и на праздник свой долгожданный,
он уверен - и тем силён.
Ну а мне за что-то досталось?
У хозяина столько дел,
и хотя далеко не старость,
а не сладок его удел.
Но ведь знал, что стану такая,
бледнолистная маета.
Молча смотрит, как увядаю,
и целует меня в уста.
То ли всё вспоминает что-то
на холодной земле, чудак,
то ли сам устал от заботы,
то ли нужно ему вот так..."
***
Тяжело жилось поэту
где-то в средние века,
ни любви, ни денег нету,
а цензура высока.
Инквизитор был новатор,
но и нечего пенять -
даже нету виноватых,
план-то нужно выполнять.
И поэтик сверхурочно
за одну пропал строку.
Нет крамолы в этой строчке -
но в теперешнем веку.
Мало кто её и помнит,
столько ныне дел других,
величавей и огромней,
чем какой-то давний стих.
***
Наверно, не в веке двадцатом,
а где-нибудь позже, потом,
родился поэт Семисадов
с рогами и синим хвостом.
За нас он придумает были,
такое расскажет про нас,
что вздрогнет макушкой ковыльей
российский равнинный Парнас.
И будут наивны - как лозунг,
когда не особо сбылось, -
в торжественных, праведных позах
надежда и юная злость.
И вряд ли поймёт Семисадов,
а чёрт его, - может, глотнёт
забытой, ненужной досады,
с утра обжигающей рот.
И став для других необычным,
уже без рогов и хвоста,
с настроем телячьим и бычьим
дотащит себя до креста.
Моим сыновьям
Сегодняшним дорожите:
в детстве мы все равны,
немножечко придержите
детство, мои сыны!
Не прогоняйте дество
с этой школьной скамьи,
дайте на вас наглядеться,
маленькие мои!
Я вижу - вы не трусливы,
и хочется день ото дня,
конечно, чтобы росли вы
сильней и умней меня.
Но чуточку не взрослейте -
так высоко до небес,
покуда мы вместе - дети,
покуда я рядом, здесь ...
***
Снова однажды, Иван и Алёшка,
взросло красивы, мои сыновья,
снова пройдёте по той же дорожке,
вспомнив, что здесь был когда-то и я.
Тронете яблони старую ветку,
и задрожит под рукою она,
словно привет отшумевшего века
или моя голубая струна,
та, что осталась никем не задета
и береглась вопреки, про запас.
Нет у меня никакого секрета,
и ничего не скрывая от вас.
Как ни грешил, а она неподсудна
и не подвластна была никому.
Ваня, Алёша, душевно и смутно
вижу я вашу походку сквозь тьму.
Как бы там ни было, не утешаюсь,
каждому светит надежда своя
среди ветвей, как тревожная жалость
там, где отец и его сыновья.
***
Когда без сознанья лежал я
на жёстком апрельском снегу,
когда - никакого желанья,
как бы на другом берегу,
тогда просветлело, и стрелы
пошли через тело огнём,
и долго на небо смотрел я -
земли отражение в нём.
Я понял: живой, переломы -
но сколько, какие и где? -
и как бы добраться до дому
по кочкам и мёрзлой воде...
Алёшка, мой сын восьмилетний, -
его не узнал я тогда -
из малых силёнок последних
помог мне, он понял: беда.
Мы с ним добрались до машины,
припал я к рулю кое-как,
Алёшка, ведь мы же мужчины,
везение в наших руках.
И нам повезло, потому что
везло по трясине, поверх.
Дорога была как ловушка
в то утро, пожалуй, для всех.
А мы пронеслись и взаправду
летели уже по шоссе!
И это нам было в награду
за то, что силёночки все
ты отдал, не выдав глазами
испуга, тревоги, - как смог.
- Теперь отдохни, - ты сказал мне.
- Теперь мы помчимся, сынок!
Потом на больничном, бугристом,
испытанном ложе калек
я думал о мальчике чистом,
что он уже - всё, человек.
Не знаю, какое призванье
ему будет в жизни с руки,
но выдержал он испытанье
нежданное - и по - мужски.
И в белоэмальском покое
саврасовской синью в окне
приятное чувство такое
сквозь боль пробиралось ко мне.
Предгрозье
Лес набит комарьём и мухами,
как зелёный мешок живья,
и предслёзно глазами мутными
смотрит небо, закат жуя.
Туч мохнатых сплошные челюсти
раздирают свод золотой
и лениво мешают целиться
грому - молнии над землёй.
...В эту жизнь без билета, с ходу я
как в набитый автобус влез,
где - то спрыгнул, свой путь уродуя, -
и теперь потянуло в лес.
Красная смородина
Собираю ягоду, красную смородину,
небушко осеннее, солнце не печёт,
ягода последняя, светлая погодина,
и годам обветренным не потерян счёт.
Сколько их за листьями цветом неостуженным
лет моих осталось, ягод на земле?
На просторе неба, солнцем отутюженном,
новые созреют в холоде - тепле.
Ягода нарядная, кислая и сладкая,
яркая как песня, сочная как свет,
близится нетронутой алою загадкою
прожитых, разгаданных, долгожданных лет.
Сыплется в лукошко ягода послушная,
в быстром небе тает белая слюда.
Между паутинками собираю лучшие,
спелые, весёлые ягоды - года...
Ублюдки
Памяти Героя Советского Союза
вице - адмирала Г. И. Холостякова
Он в огне не сгорел,
не пропал под водою
и не умер от ран,
как не раз умирал.
Молодые ублюдки
убили героя,
не на фронте -
в квартире, с утра, наповал.
Это просто:
прийти, позвонить и ударить,
удались исполнители
после войны -
чтобы грамотно, трезво,
не в пьяном угаре,
а потом пировать
на глазах у страны.
И не пахли червонцы
в ладонях убийцы,
и не нужно постылого - здрасьте! - труда,
в орденах - то небось
дорогие крупицы,
и на перстень пошла
Золотая Звезда.
Переплавлена честь
в именное мещанство,
стало злато геройское
блестками зла.
Даже если подобное
встретишь не часто,
всё равно ведь
история эта была.
И доныне торгуют
украденной честью,
как в России вовек
не пристало сынам,
и дымятся пыжи
возле траурной жести,
и подносится курево
к Вечным огням.
А Звезда Золотая -
в небесном покое,
и её не достать,
не сорвать - высока!
...Хорошо, что солдат
не увидел такое
там, в деревне Чернушки,
за миг до броска...
Переоценка ценностей
Армию покинул генерал.
Дело было где-то и когда-то.
В будущем не скажут: проиграл,
скажут: обстановка виновата.
Тысячи бойцов на берегу
в плен попали к сильному врагу.
Лишь четыре катера пришли,
да и то нерезкие, вдали.
Кто доплыл? Четыреста солдат.
Вот и вся история из книжек.
Генерал теперь не виноват,
а тогда был в должности понижен.
Больше стало доброго сейчас,
выше несуровые проценты,
но заря, над берегом лучась,
не даёт вершить переоценку.
Кажется, услышу над собой
голоса твои, земля родная,
или хлеб - военный, золотой -
к нынешним копейкам приравняю.
Я стою на этом берегу,
кто меня заставил?
Выбрал сам ведь.
потому что, значит, не могу
армию друзей моих оставить.
В гости
Где-то есть у него невеста -
мама знает, что есть она, -
и в далёкое это место
собирается мать - одна.
Очень хочется поглядеть ей
ту, что, значит, избрал сынок,
и какие были бы дети,
если б вышел счастливый срок.
Не придёт сынуля к маме,
и к невесте, и никуда, -
он лежит на остылом камне,
как распластанная звезда.
Ничегошеньки не поделать.
Вот и едет поплакать мать
к той, что горе сполна разделит
да успеет отгоревать.
***
Ребята из Афгана возвращаются,
а дома непривычно и смешно,
казалось, опечалиться, отчаяться,
привыкнуть или нет - не всё ль равно?
Домашние - впервые - пробуждение,
такое, что и верится, и нет.
Как свет экранный без изображения,
в окне дрожит остуженный рассвет.
Уже другие ценности проверены,
координаты личные честны.
Секундами беззвучно и размеренно
мерцают электронные часы.
И вроде нету времени пружинного
на небосклоне вечности ночной,
где звёздный час проступит неожиданно
подлунною цифирью золотой.
Ордена друзей
Я горжусь орденами друзей,
все награды заслужены честно,
даже те, что пришли в юбилей, -
всё порядочно, славно, уместно.
Но друзья их не носят совсем
или тихо ворчат, надевая,
как сосед: - Побрякушки зачем? -
А ведь он-то судьба, да какая...
И на кой ордена им дают?
Но и можно ль отметить достойно
этот неотмщённый уют,
эти малые, страшные войны?
Молодой ветеран
Вернулся к маме насовсем
со службы многотрудной...
Кому ты нужен и зачем,
калека бесприютный?
Коль нету аж до колен...
За них тебе воздали,
как бы за каждую взамен,
морозные медали.
Ты верил святости идей
в делах необычайных,
когда на даче голубей
гонял большой начальник.
В горах безводных для того
ты ползал в бронелатах,
чтобы семеечка его
резвилась в бриллиантах?
Твоё село давно снесли,
переместили в город.
Под снегом - тление земли,
как будто тлеет порох.
И ты в квартире городской,
в коляске, как на троне,
привыкнешь к доле холостой,
а маму похоронят.
И так ещё придётся жить
и долго стены видеть.
Сумел эпохе послужить,
устанешь ненавидеть.
Но эта ненависть - любовь,
но эта слабость - сила,
что русский пламень голубой
в очах не погасила.
***
В думах о будущем с прошлым дружили,
вот и явились грядущие дни.
Отодвигайте, словно чужие,
прожитой жизни заботы мои.
Долгое, свелое, краткое время,
остановился простор заводной.
С мамой в апреле белили деревья,
камушки в клумбе ровняли весной.
А для чего? Ведь извёстка сотрётся.
Радость на день или, может, на год.
Вишня под солнцем без нас обойдётся,
эта трава и сама проживёт.
Но в невесомых объятиях сини
смутно владеет листвою моей
аэродромная дума России,
аэротрубная тяга полей.
Монолог форварда
Мы проиграли первый тайм,
побитые до крови.
И нет нежданности и тайн -
ведь мы играли с проффи.
Они готовились - ещё б!..
Умелая работа.
Тяжёлый матч. Разгромный счёт.
Игра в одни ворота.
Нельзя себя не укорить
за это положенье,
но только бы не потерять
к победе уваженье.
И всё ж надежда: отдохну -
и жестче, и смелее
и за себя, и за страну
неужто не сумею?
И хоть не вяжется с игрой -
с такой - моя открытость,
я выхожу на тайм второй
как добрый русский витязь.
И, перепрыгнув через боль,
я честно доиграю
свою рискованную роль,
когда дойду до края,
до белизны, где упаду
и над чертой паденья
зажгу последнюю звезду
победного знаменья.
***
Я музыку люблю, когда её не слышно,
такую признаю, когда она в душе,
когда вокруг земля её настроем дышит
и кротко улыбается на древнем вираже.
Мне музыка слышна во всей моей тревоге,
в заботе о друзьях, в расплавленной весне,
встречаю свой рассвет на солнечном пороге,
трепещет белый звук в небесном полотне.
Когда устану жить, когда покинет слово,
когда ослабнут слух, и зренье, и рука,
ко мне прошелестят, поднять меня готовы,
мне под ноги падут былые облака.
Мне музыка мила, когда она победа,
когда проходит марш по клавишам берёз,
и сыплется вдали последняя ракета,
высоко прочертив белеющий вопрос.
Текстовая версия документа
